ДЯГИЛЕВЫ В ПЕРМИ

Место и время судьбы

Борис Пастернак на веранде дома управляющего заводами во Всеволодо-Вильве. Апрель 1916

На обороте этой фотографии Борис Пастернак спустя три десятилетия напишет Алексею Крученых: «На добрую память об одном из лучших времен моей жизни…»

Во Всеволодо-Вильве он провел почти полгода, с середины января до конца июня 1916 года. Жизнь в глухом северном углу Пермской губернии поразила молодого москвича новизной впечатлений. «Здешний быт, климат, природа, здешнее препровождение времени мое и мои занятия — все это настолько далеко от Москвы, — хотя бы географически: четырьмя ночами пути по железной дороге отделен я от Ярославского вокзала, — настолько далеко и несходно, что мне не верится, будто назад две недели я еще был в Москве», — напишет Пастернак родителям вскоре по приезде. И дальше многозначительно добавит: «...я настолько себя в другом лице здесь чувствую».

Вот что было важно: в другом лице себя почувствовать. Всеволодо-вильвенское уединение помогло Пастернаку разобраться в себе. Предшествующий Уралу жизненный цикл, считая от разрыва с музыкой в 1909 году, он увидел вдруг разом, осознал: «Эти семь лет встали передо мной в первый раз в такой целости». То было семилетие поисков и сомнений, когда начинало казаться, что он ничего не сумеет сделать, что «дилетантское прозябание среднего порядка» — самый вероятный его удел. Вдохновение Всеволодо-вильвенской весны принесло лирические шедевры — «Марбург» и «На пароходе», и помогло покончить с сомнениями в призвании. Пастернак принял участь поэта. Вот почему месяцы, прожитые в Пермской губернии, вспоминались ему всю жизнь, а их впечатления десятилетиями питали творчество, от уральских стихов и повести «Детство Люверс» до романа «Доктор Живаго».

Кедр

Пастернак с Борисом Збарским

«Збарский — воплощение совершенства и молодости, разносторонней талантливости и ума — словом, моя истинная пассия», — восхищенно писал Пастернак родным о хозяине всеволодо-вильвенского дома. Борис Ильич был старше Пастернака всего пятью годами. Но жизненный опыт и уровень их достижений были тогда несоизмеримы. Если к своим 26 годам Борис Пастернак так и не определился с собственным призванием, то Збарский в 30 лет был образцом жизненной состоятельности и уверенности в себе.

Будучи связан с революционными кругами, он, как выразился Пастернак, «интересно и рискованно-деятельно» провел свою юность. После первой русской революции Збарский уехал в Швейцарию. В Женевском университете окончил отделение химии. Он мечтал о научной карьере, но надо было обеспечивать семью. Збарский принял предложение возглавить уральское имение и заводы Зинаиды Резвой, вдовы Саввы Морозова. Так осенью 1915 года он оказался во Всеволодо-Вильве.

Его обязанности и полномочия были обширны. «Збарский <…> за познанья свои и особенные способности поставлен здесь над трехсот-численным штатом служащих, под его ведением целый уезд, верст в шестьдесят в окружности, два завода, хозяйство и административная часть, громадная почта, масса телеграмм, поездки к губернатору». Выдающийся научно-технологический итог работы Збарского во Всеволодо-Вильве — разработка способа производства наркозного хлороформа. Борис Пастернак был в курсе этих работ и радовался, когда Збарский получил патент на изобретение. Хлороформ был остро необходим для русской армии.

Знакомство Пастернака со Збарским будет длиться долгие годы, пока их пути не разойдутся. Судьба старшего друга Пастернака сложится нетривиально. Борис Збарский примет участие в разработке технологии бальзамирования тела Ленина. Он станет советским академиком и, как выразился его сын Илья Борисович, «жрецом коммунистического культа». В последние годы жизни Сталина Збарского репрессируют, но вскоре после смерти вождя он будет реабилитирован и продолжит научную работу.

В 1916 году, когда Пастернак и Збарский снялись у молоденького кедра, никто из них не знал, что готовит им судьба. Сегодня этот кедр превратился в могучее дерево. Ему больше ста лет.

Укрощение коня.

Борис Пастернак верхом. Май 1916

Сохранилась вильвенская фотография: Пастернак в седле. Сидит, молодецки подбоченясь, папаха набекрень. Совсем как бывалый кавалерист. Коня под уздцы держит Фанни Николаевна. За этой сценкой — целая история, один из сквозных сюжетов пастернаковской судьбы. Этот сюжет — метафорически — можно назвать укрощением коня.

В мае, когда подсохло, одним из страстных увлечений Пастернака во Всеволодо-Вильве стали прогулки верхом. С гордостью почти мальчишеской он писал родителям, как уверенно держится на коне, как неутомим в дальних поездках: «В этот день я отмахал 56 верст верхом. Вообще я себя в седле чувствую более чем превосходно»; «Я <...> настолько хорошо галопирую, что непременно хочу в Молодях это полезное и замечательное удовольствие себе доставлять <...> От Бориса Ильича получу письменное удостоверение в том, что гожусь в жокеи». И т.?п. У этого чувства торжества есть объяснение.

Отношения Пастернака с верховой ездой начались травмой: унизительной неудачей первой попытки удержаться в седле. Еще подростком, в вечном своем стремлении достичь для себя невозможного, он уломал родителей отпустить его в ночное. Лошадь понесла, Борис не справился с ней и оказался под копытами мчавшегося табуна. Он отделался переломом в бедре. Об этой катастрофе в день Преображения Господня 6 августа 1903 года Пастернак вспоминал неоднократно. С ней он связывал пробуждение в себе энергии творчества.

С той поры в Пастернаке подспудно жила тяга к реваншу. Его детская мечта сбылась во Всеволодо-Вильве. Вот почему его письма к родным о «жокейских» успехах дышат таким торжеством. Впоследствии свой вильвенский опыт наездника и захватывающее переживание «плавного полета галопа» Пастернак передаст герою своей главной книги.

«Юрий Андреевич бросил поводья, подался вперед с седла, обнял коня за шею, зарыл лицо в его гриве. Приняв эту нежность за обращение ко всей его силе, конь пошел вскачь. На плавном полете галопа, в промежутке между редкими, еле заметными прикосновениями коня к земле, которая все время отрывалась от его копыт и отлетала назад, Юрий Андреевич, кроме ударов сердца, бушевавшего от радости, слышал еще какие-то крики, которые, как он думал, мерещились ему».

Стихи на заводских бланках.

Черновик стихотворения «Уже в архив печали сдан…»

Во Всеволодо-Вильве Пастернак нередко набрасывал свои стихотворения на заводских конторских бланках. Красноречивый знак единства творчества и характера места, их взаимопроникновения. Пастернак уехал из Всеволодо-Вильвы 23 июня. Это стихотворение прощальное. Оно посвящено суете предотъездных сборов.

Уже в архив печали сдан
Последний вечер новожила.
Окно ему на чемодан
Ярлык кровавый наложило.

Перед отъездом страшный знак
Был самых сборов неминучей —
Паденье зеркала с бумаг,
Сползавших на пол грязной кучей.

Заря ж и на полу стекло,
Как на столе пред этим, лижет.
О счастье: зеркало — цело.
Я им напутствуем — не выжит.

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

9.

10.

11.

12.

13.

14.

15.

16.